«От Совета Министров СССР. На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария, поврежден один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий аварии. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия», – написала газета «Известия» 30 апреля двадцать восемь лет назад. Лишь несколько скупых фраз, за которыми скрылся и масштаб трагедии, и миллионы человеческих судеб, так безвозвратно изменившихся за одну апрельскую ночь и навсегда сохранивших горький привкус – «чернобылец».

Владимир Рувимович Беляев находился в зоне отчуждения с октября по декабрь 1987 года, и это было не первое испытание, выпавшее на его военную судьбу. За три года до этого он, как и многие его товарищи, успел побывать в Демократической республике Афганистан. После того как весь мир узнал об аварии на Чернобыльской атомной станции, Владимир Рувимович точно знал, что ему предстоит преодолеть еще один рубеж.

Сегодня Владимир Беляев занимается большой общественной работой. Вместе с другими членами Чугуевского Союза инвалидов Афганистана встречается с подрастающим поколением, является участником круглых столов и общественных слушаний. По инициативе этого общественного объединения несколько лет назад в городе была организована передвижная выставка фотографий, рассказывающая об афганских и чернобыльских буднях чугуевцев. Она экспонировалась в КЦ «Имидж», а также в учебных заведениях города. Кроме этого, Владимир Рувимович является большим другом библиотеки-филиала № 1 Чугуевской ЦБС и вместе с ее заведующей Ольгой Береговской шефствует над школой № 7.

Редакция газеты «Новости Чугуева» благодарна Владимиру Беляеву за то, что он нашел время и поделился с нашими читателями своими воспоминаниями, ведь, несмотря на то что время бежит и жизнь идет вперед, прошлое нельзя забывать.

– Многим военным из Чугуева пришлось побывать в Чернобыле. Насколько я знаю, из нашего города в зону отчуждения были отправлены более 500 человек, при этом 22-м из них, как и мне, довелось служить и в Афганистане, и в Чернобыле, только кому-то раньше, а кому-то позже. Знаю, что некоторые (особенно химики и врачи) побывали в Чернобыле по два-три раза. И при этом никто не уклонялся от своего долга, никто не жаловался и не вопрошал: «Почему я?», хотя мало кто из нас представлял, что такое радиация и атомный взрыв. Конечно же, мы понимали, что это трагедия мирового масштаба, знали о погибших в первые сутки после аварии людях… Но трудно бояться, когда нельзя увидеть врага в лицо, когда это нечто, что не потрогаешь и не почувствуешь.

В октябре 1987 года из штаба Киевского военного округа меня направили в Чернобыль. Территория вокруг атомной станции была разделена на несколько зон, удаленных на различное расстояние от места аварии. Я попал служить в инженерный батальон, который базировался в десяти километрах от ЧАЭС, в поселок Корогод.

– Владимир Рувимович, а Вы помните, какое первое впечатление произвела на Вас зона отчуждения?

– Вы знаете, на место службы я прибыл поздно ночью, поэтому толком ничего не рассмотрел. А уже ранним утром командир батальона спросил: «Ну что, ты поедешь со мной на станцию?» На раздумья, изучение ситуации у меня не было времени. Я ответил: «Да!» и отправился на работу. Да-да, именно на работу – тяжелую, грязную, но жизненно необходимую. Я как командир взвода должен был четко выполнять поставленные передо мной задачи, поэтому не могу сказать, что увиденное произвело на меня какое-то неизгладимое впечатление. На это у меня просто не оставалось ни времени, ни сил. Мы тогда занимались очисткой рыжего леса. Люди успели покинуть это страшное место, а вот растения не смогли избежать злосчастной участи. Вблизи  от станции и на протяжении двух километров на запад огромные массивы соснового леса были подвергнуты мощному облучению. Это произошло весной, когда растительность была в процессе активного роста, и радиация вызвала заражение и внутри деревьев, особенно у сосен: они послужили живым фильтром, приняв на себе большую часть радиоактивной пыли.

На самой станции я был всего два раза, когда завозил в расположенный там штаб отчеты. К тому времени она была уже полностью очищена и уровень радиации там был практически в норме. Кроме того, вместо старых лесов было посажено много новых зеленых насаждений, которые не только должны были обновить почвенный покров, но и не давать ветрам переносить радиацию с места на место.

В шесть утра у нас был завтрак, в семь – построение, в восемь мы выезжали на место нашей работы и только в пять вечера отправлялись в месторасположение батальона – и так изо дня в день. Мы были как дворники-уборщики – очищали зараженную территорию. Бульдозерами снимали грунт, грязь, обломки, экскаваторами сгружали все это в машины и вывозили в специальные отстойники или, как еще мы их называли, могильники. Возможно, это была и неправильная стратегия, ведь весь вывезенный нами груз оставался в земле и продолжал излучать радиацию, но поскольку необходимо было действовать быстро, руководством был выбран именно такой вариант очистки территории. Если бы места захоронений строились с соблюдением всех правил хранения радиационных отходов, то работы по очистке зоны продолжались бы по сегодняшний день. Хотя, безусловно, все мы прекрасно понимали тогда, что так действовать неправильно.

В моем подчинении находилось двадцать человек – все специалисты своего дела: водители, бульдозеристы, погрузчики. Мы работали на разных объектах: чистили рыжий лес, снимали грунт, закапывали места захоронений и даже сносили поселок, расположенный возле железнодорожной станции Ямов. У нас было много разной техники, ею нас снабжал батальон из Прибалтики. В нашем распоряжении были даже огромные машины с цистернами, заправлявшиеся специальным реагентом, которым мылись дороги и тротуары. Да… техники у нас было много, только вот она очень быстро заражалась радиацией. Тогда ее также помещали в специальные отстойники, а попросту говоря, в огороженную территорию. Свой покой там нашли и вертолеты, и тракторы, и грузовики, и еще много чего.

– Выдавали ли Вам средства индивидуальной защиты?

– Да. Из доступных нам средств зашиты были лепесток (по сути та же ватно-марлевая повязка) и так называемый «карандаш» (накопитель, показывающий уровень зараженности). Но, во-первых, хватало их не всем, а во-вторых, я был в Чернобыле поздней осенью и в начале зимы, и такого вот лепестка хватало буквально на пару часов работы, дальше он просто не выдерживал погодных условий, и мы его снимали. Хочу напомнить, это был уже 1987 год и уровень радиации заметно снизился. В течение дня мы несколько раз проводили химическую разведку – замеряли уровень радиации на грунте. По результатам замеров обязательно составлялась карта, делался доклад в штаб. После уборки снова проводились замеры, а данные сопоставлялись. Мы видели, что наша работа дает заметный результат. Один раз в месяц нас обязательно возили в Чернобыль для проверки уровня радиации в организме на специальной установке. Данные этих проверок были засекречены, мы не знали о результатах, их сразу же отправляли в Москву.

Удивительно, но многие коренные чернобыльцы не испугались радиации и не захотели покидать родные места. Так, например, в селе Буряковка местные жители жили, как ни в чем не бывало. В селе располагался пост милиции, охранявший правопорядок, периодически туда завозили продукты. Я сам много раз видел, как местные жители удили рыбу из небольшой речушки, сушили вязанки грибов, делая запасы на зиму. В большинстве своем это были уже пожилые люди, которые не хотели расставаться с тем, что так было дорого их сердцу. Они жили обычной повседневной жизнью, без всяких средств защиты.

– Не секрет, что информация о чернобыльской аварии и все, что имело к ней хоть какое-нибудь отношение, в те годы подвергалось строгой цензуре. Касалось ли это личных фотографий?

– В течение первого года, прошедшего после аварии, там не только не разрешалось снимать, но и технически это было практически невозможно. Пленочный фотоаппарат, как и многая другая электронная техника, просто не выдерживал уровня радиации. Помню, был случай, когда в зону приехало большое начальство и его повели смотреть технику, с помощью которой очищалась станция, – это были две машины-роботы, они стояли отдельно от другой техники, огороженные колючей проволокой. И вот один из наших руководителей, проводивший «экскурсию», рассказывая о проделанной работе, указал в сторону роботов рукой, на которой были модные в то время японские электронные часы. Буквально через несколько минут он захотел посмотреть который час, но оказалось, что часы остановились в ту же секунду, когда он махнул рукой, – настолько сильно эта техника излучала радиацию. К 1987 году, когда я попал в Чернобыль, контроль над запретом снимать в зоне значительно ослаб, людей стали меньше проверять, благодаря чему мне, как и моим сослуживцам, удалось сделать памятные снимки.

– Владимир Рувимович, с момента аварии прошло двадцать восемь лет. Воспринимаются ли Вами сегодня те далекие события как-то по-другому?

– А разве это возможно? Авария есть авария, беда есть беда, и мне кажется, что к этому нельзя относиться как-то иначе. Вы знаете, там бок о бок со мной работали литовцы, русские, белорусы, эстонцы, латыши и еще представители очень многих народов. Чернобыль стал нашей общей болью, общей бедой, которая не имела национальности. И у всех нас была одна общая надежда, что мы сможем победить и в этой войне. Возможно, только благодаря этому единству нам и удалось усмирить «мирный» атом.